«Правда всегда одна», но она не здесь, или Что видно из «Наутилуса» // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Сб. научных трудов [Вып.] 4 / Под ред. Ю. В. Доманского, Т. Г. Ивлевой. Тверь: Тверской государственный университет, 2000. 114—125

 

 

Иеромонах Григорий (В. М. Лурье)

С.-Петербург

«ПРАВДА ВСЕГДА ОДНА», НО ОНА НЕ ЗДЕСЬ,

ИЛИ ЧТО ВИДНО ИЗ «НАУТИЛУСА»

 

«Христианство в русской литературе» имеет своих героев... И антигероев. В антигерои попадали те, кто имели бестактность сказать, что христианство новой русской литературы — не христианство, или, выражаясь более деликатно, — «розовое христианство», как назвал его К. Н. Леонтьев (он же инок Климент, 1831—1891). Подобный «леонтьевский» подход ведет мимо переполняющих русскую классику «возвышенных» душевных переживаний и «высоконравственных» рассуждений, но зато открывает нечто важное для христианства там, куда за этим никто не заглядывает. Поэтому, если бы мне сегодня пришлось послужить для Леонтьева гидом по нашей современной культуре, то я бы показал ему «Наутилус». И теперь постараюсь объяснить, почему.

Есть одно «христианство для нормальных людей», и для многих его адептов русские писатели — пророки его. И есть христианство святоотеческое, которое совместимо с «нормальной» жизнью только внешне, потому что внутренне христианство всегда начинается с отречения от мира. Но и для такого христианства, в которое верил Леонтьев, русская литература небезразлична. Ведь отречение от мира бывает после того, как человек убеждается, что не стоит ради этого мира жить. И литература может помочь это понять. И даже не только это: она может, иной раз, хоть слегка кивнуть в сторону того, ради чего жить стоит — как писал о том св. Василий Великий († 378 г.) в «Слове к юношам о том, как можно получить пользу от языческих книг».

От современной словесности трудно ожидать, чтобы она делала это методами Достоевского. Между нами и Достоевским маленькая временная дистанция, но целая пропасть культурная: Достоевский еще жил на тонущем островке христианской цивилизации, а мы уже вернулись в доконстантиновский языческий мир, с тем отличием, что в нашем язычестве сохраняется память о христианстве как об Атлантиде, да там и сям современные язычники натыкаются на диковинные обломки христианского прошлого. Мы попытаемся проследить плавание «Наутилуса» в этих дебрях[1].

1.     В поисках смысла смерти: от Джульетты до Элоизы

Перестав «читать мир как роман» и убедившись, что «он оказался повестью»[2], можно было и дальше осваивать непроторенные дороги русского рока на старой и обкатанной технике Галича и Высоцкого. И получилась бы хорошая рок-группа, о которой когда-нибудь новый Ефим Эткинд написал бы статью наподобие своей «Человеческая комедия Александра Галича». Но действительность иногда преподносит встречи, которые меняют наши планы:

Джульетта лежит на зеленом лугу
среди муравьев и среди стрекоз
по бронзовой коже по нежной траве
бежит серебро ее светлых волос
тонкие пальцы вцепились в цветы
и цветы поменяли свой цвет
расколот как сердце на камне горит
Джульетты пластмассовый красный браслет
[3]

Описываемое здесь событие произошло около 1990[4], когда вокруг крошилась советчина, — а вместе с ней — всё то, что питалось советчиной. Неожиданно для всех русский рок того времени показал, что он — советский. Это было не плохо и не хорошо, но это означало, что он уйдет вместе с советской эпохой. Распад «Наутилуса» в 1988-м стал характерной приметой времени, но далеко не самой яркой. Период маркировался самоубийством Башлачева (1988 г.) и гибелью Цоя (1990 г.). Как о «страшном времени» вспоминает о том периоде И. Кормильцев — автор текстов почти всех песен, о которых придется нам говорить[5].

Этот страх, сконцентрированный на смерти, дал начало и дал главную тему новому «Наутилусу», просуществовавшему до 1997 г., — у которого смерть присутствует или подразумевается если не в каждом слове, то в каждой песне[6]. У группы вырабатывается привычка: смотреть на каждую мелочь sub speciae не aeternitatis вообще, а совершенно конкретно и осязательно — sub speciae mortis, через которую открывается вид и на самоё aeternitas. Так она оказалась на одной «смотровой площадке» с христианством («Как хлеб нужнее всякой другой пищи, так и помышление о смерти нужнее всяких других деланий»[7]) — хотя, разумеется, это не обеспечивало ей христианского взгляда на все вокруг. Этот не романтический, а вполне натуралистический и, можно сказать, здоровый страх смерти делает жизнь тесной и выталкивает нас вверх.

По сравнению с этим страхом таксист, который говорил «про запчасти и про бензин», — больше уже не будет интересной этнографической подробностью советского быта. Подробностью он, то есть, будет, а интересной — нет: «он включал только ближний свет / и видел одну ерунду / он не видел того что ночное шоссе / упирается прямо в звезду». Но «Родившийся в эту ночь» останется для пассажира не многим более откровенным, чем для его шофера: Он так и не даст ему «ответ / на простой вопрос почему»[8].

Догонять звезды было преждевременно, когда под ногами все еще лежал труп, пролежавший уже так долго, что захваченные в его пальцы цветы успели завянуть... Преступление опоздали раскрыть по горячим следам, и приходилось начинать следствие. На месте были неопровержимые следы убийства — но рядом и следы самоубийства (имя Джульетта!) и даже естественного процесса:

Джульетта лежит на зеленом лугу
среди муравьев и среди стрекоз
муравьи соберут ее чистую кровь
а стрекозы - нектар ее слез

Видимо, это убийство было всем вместе: убийством, самоубийством и смертью по законам природы. Но все же убийцу следовало искать. Чувствовалось, что искать надо близко: в нем было слишком много от Каина, то есть от родного брата жертвы:

судья если люди поймают его
ты по книгам его не суди
закрой свои книги — ты в них не найдешь
ни одной подходящей статьи
отпусти его с миром и плюнь ему вслед
пусть он с этим проклятьем пойдет
пусть никто никогда не полюбит его
но пусть он никогда не умрет

Началось длинное следствие о причинах и способах подобных убийств вообще, которое будет продолжаться даже тогда, когда — довольно скоро — данное конкретное преступление будет раскрыто. Итогом следствия к 1997 г. станет подробная типология подобных случаев, а раскрытие убийства Джульетты произойдет уже в 1994 г. в альбоме «Титаник».

На «Титанике» удалось сразу и получить признательные показания убийцы, и вывести теорию подобных преступлений, где убийство смешивается с самоубийством, и все это по закону природы. Теория получила название «Колёса любви»:

как писала Каренина
в письме к Ме
pилин [коллеге-самоубийце Мерилин Монро]:
«Колеса любви
pасплющат нас в дым» [т. е. хуже, чем «в блин», как тут требовалось бы по рифме и русской поговорке]...

Сила убивающего механизма превосходит все самое худшее, что люди сами выдумывали в истории:

Чингисхан и Гитлеp
купались в к
pови
но их тоже намотало
на колеса любви

Закон всеобщий — и только смутная интуиция (о ней скажем после) говорит, что есть какая-то реальность, где он не действует:

если ты не кондуктоp
если ты не
pулевой
тебя догонят колеса
и ты уже никакой

Вот к чему приходит лирическая поэзия, если она пренебрегает советом Пушкина и становится «немножко неглуповатой»: она начинает видеть в источнике собственного вдохновения источник смерти для каждого человека. Об этом писали вполне серьезно не только «Наутилусы». Изящное резюме святоотеческого богословия по этой теме можно найти у св. Максима Исповедника (582—660)[9]. В кратком изложении оно выглядит так. После грехопадения человеческий род оказался в порочном кругу наслаждения—страдания (у св. Максима игра слов: идони—одини). Само воспроизводство человеческой жизни стало воспроизведением смерти: оно начинается с чувственного наслаждения, но рождает страдание, которое в перспективе кончается смертью. Каждый вновь родящийся человек устремляется к наслаждению, тем самым впадает в грех и уже поэтому (потому что согрешил сам) получает смерть. Смерть — необходимый барьер для пресечения греха, который иначе длился бы вечно. А корень греха и суть грехопадения прародителей — в том, что человек использовал данную ему Богом способность к наслаждению не для духовного познания Бога, как это предполагалось Создателем, а для чувственного (телесного и душевного) наслаждения, свойственного по замыслу Творца только скотам. Для скота скотская жизнь — норма; для человека — это и есть грех. Отсюда вовсе не следует, например, греховность чадородия как физиологического процесса. Но следует — греховность поиска удовольствия посредством физиологических отправлений (эмоциональных в том числе). Это оставляет место в христианстве для брака, но не оставляет — ни для романтической, ни для платонической, ни для какой-либо другой «любви», которой привыкла заниматься художественная литература. Христиане подвержены всем этим страстям, как и другим болезням, но в христианстве все они исцелимы и должны быть исцелены. Пока же исцеления нет — тебя будет нести к смерти, как ни цепляйся.

В «Колесах любви» «Наутилусы» сформулировали это как принцип. А признательные показания (конечно, за весь «Наутилус») дал не Кормильцев, а Бутусов — именно он написал слова «К Элоизе». Натура музыкальная, он, видимо, не удержался произнести то, на что не решался поэт. Элоиза — трагическое имя, смутно напоминающее об Элоизе Абеляра, но гораздо более непосредственно оно относится к Элизе Бетховена: всё начинается с проигрыша из бетховенской «К Элизе», но Элиза оборачивается Элоизой, а бетховенская (и заодно наутилосовская — в стиле Жюль Верна) романтика — убийством:

голубые океаны pеки полные твоей любви

я запомню навеки ты обожала цветы

неизведанные стpаны каpты утонувших коpаблей

я отставлю на камне у могилы твоей

я даpил тебе pозы pозы были из кошмаpных снов
сны п
pопитаны дымом а цветы мышьяком

На этом можно прервать. Сцена убийства дальше выписана с возможной тщательностью. Я только хотел обратить внимание, что убийство началось раньше, чем Элоиза была зарезана: все ее общение с «Наутилусом» (? рука не поворачивается написать — «с Бутусовым») было постепенным отравлением... Не знаю, удалось ли тогдашнему следствию проследить родственные связи фигурантов. Скорее всего, нет: эта область только что начинала разрабатываться (и мы к ней вернемся).

Кто виноват? Этот вопрос был задан еще старым «Наутилусом», хотя и по необычному случаю[10] двойного самоубийства в гараже выхлопными газами двигателя («Падал теплый снег», альбом «Раскол», 1988): «они не были боги / откуда им знать про добро и зло» — это звучит как вопрос «за что?». Ко времени «Титаника» на него созревает ответ безнадежный, будто таков закон природы для всех[11]. Но внутри «Титаника», как мы увидим, нет логической последовательности... Темы утраты жизни истинной, а потом и всякой жизни как расплаты за земную «любовь» еще хватит, чтобы вдохновить на альбом «Крылья» (1995)[12], но еще с «Титаника» экипаж «Наутилуса» успел увидеть нечто захватывающее дух, и оно не вместилось в фаталистическую картину мира[13].

2.     «Сестры печали»

«Сестры печали» были замечены еще с «Титаника», хотя только на евразийских просторах «Яблокитая»[14] (1997) было, наконец, найдено место, где с ними можно встретиться.

Первая из них прошла безымянной, но это она заставила «Наутилус» спеть «правда всегда одна» («Тутанхамон»). Для нее тоже существовала смерть, но это не было для нее стеснительным:

я знал одну женщину
она всегда выходила в окно
в ее доме было десять тысяч две
pей
но она всегда выходила в окно
она
pазбивалась насмеpть
но ей было все
pавно

И странное дело — знакомство с нею могло бы освободить от тех неблагословенных деланий, в которых мы растрачиваем свою жизнь: пить с ворами, опасаясь за свой кошелек, ходить по грязи, разбрасываться выдернутыми волосами без малейшей возможности их вставить назад... Здесь уже ясно, что наша порабощенность смертью происходит от нашей порабощенности такой, нашей, жизнью; эта тема еще даст сильный аккорд в последнем альбоме — «Атлантида» (1997), — где она займет две композиции подряд («Умершие во сне», «Труби, Гавриил»). Никаких рецептов, как с этой женщиной познакомиться, нет. Однако, ясно, что если и надо о чем-то думать, то только об этом. Уж не знаю, как, но разведчикам с «Наутилуса» (тогда временно на «Титанике») удалось подглядеть, как это выглядит глазами той самой женщины[15]...

Наконец, встреча все-таки происходит, но не столько в жизни, сколько на границе жизни и смерти. Если Бога нет, то единственный достойный поступок, который можно совершить в жизни, — самоубийство. К этому выводу каждый приходит сам, а достоянием изящной словесности он стал, благодаря Кириллову у Достоевского («Бесы»). «Сестры печали»[16] доказывают, что Бог есть, — но доказывают не всем, а только тем, кому это надо:

у реки где со смертью назначена встреча
у моста где готовятся к страшным прыжкам
кто-то нежно кладет тебе руки на плечи
и подносит огонь к побелевшим губам

это сестры печали живущие в ивах
их глаза словно свечи а речи — туман
в эту ночь ты поймешь как они терпеливы
как они снисходительны к грешным и праведным нам

Ну, а где же тут про Бога? — А про Бога ты и сам поймешь, если перестанешь сам себе мешать. «Сестры печали» не должны ничего рассказывать; им нужно только прекратить твое самоубийство, которое началось гораздо раньше. И они это делают:

жены радости пьют твое время как воду
сестры печали внезапны как дождь
женам радости в тягость дороги свободы
а сестры печали идут за тобою пока не умрешь

Противопоставление «жены—сестры» возвращает нас к причинам убийства Джульетты, которое, как мы помним, оказалось еще и двойным самоубийством убитой и ее убийцы. Ее убийца был похож на Каина потому, что Джульетта была ему сестрой, но он не хотел этого признавать[17]. «Жена», в противоположность «сестре», — «пьет твое время как воду», то есть убивает, и, разумеется, такое убийство — взаимное; оно же и начало самоубийства. А «сестры» — они «как дождь», то есть эту воду дают. Всё очень просто: если ты хочешь, чтобы твоя жизнь не была взаимным убийством, то живи с другими так, как было, когда смерти не было.

Для объяснения всех этих женских сверхъестественных образов вовсе не надо прибегать к какому-нибудь церковному криминалу, наподобие «софиологии» Соловьева-Флоренского-Булгакова. Достаточно почитать о видении Премудрости будущему св. Кириллу, учителю Словенскому (в его Житии) или Пастырь св. Ермы. «Сестры печали» родственны христианской традиции, но через «туман» «их речей» нужно было все-таки пробираться дальше. Пока новый «Наутилус» искал новые ориентиры, его изрядно болтало: в «Чужой земле» возникла альтернатива «Чистого [т. е. настоящего] беса» — и говорящего банальности альтруиста из «Прогулок по воде», явно не в пользу второго[18]. Но никто не собирался на этом останавливаться.

3.     Видение Благоразумного Разбойника

Одно событие, которого «Наутилусы» оказались случайными свидетелями, перечеркнуло очень многое из того, о чем они пели. К их рассказу нужно относиться с такой же осторожностью, как и ко всяким показаниям свидетелей: врать они не врут, но, иной раз, человеку много чего померещится, а многого он не заметит. Со слов свидетелей, дело было так («Воздух», альбом «Титаник»):

когда они окpужили дом
и в каждой
pуке был ствол
он вышел в окно
с к
pасной pозой в pуке
и по воздуху плавно пошел
и хотя его
pуки были в кpови
они светились как два к
pыла
и по
pох в стволах пpевpатился в песок
увидев такие дела <...>

они стояли и ждали когда
он падет с небес
но к
pасная pоза в его pуке
была похожа на к
pест

Только что «руки в крови» объявлялись причиной гибели «Титаника» — который не смог проплыть по воде, хотя был к тому приспособлен[19]. Для самих «Наутилусов» попытки подобных полетов кончались падением — «прямо вниз» («Как падший ангел», альбомы «Человек без имени» и «Наугад»). Наконец, еще недавно «Наутилусы» с легкостью повторяли чужие слова, что для «прогулок по воде» нужен крест. Вряд ли прогулки по воздуху отличаются так сильно, чтобы для них требовалась роза... Тем временем через подручные средства связи пришло объяснение происходящего:

и что-то включилось само собой
в ка
pмане полковничьих бpюк
и чей-то голос так г
pомко сказал
что услышали все вок
pуг

воздух выдеpжит только тех
только тех кто ве
pит в себя
вете
p дует туда куда
п
pикажет тот кто веpит в себя

Так расслышали свидетели. Но мы уже могли убедиться, что в ушах у них сильно «фонила» декадентщина («Роза и Крест» Блока и тому подобное). И не мудрено: когда пол уходит из-под ног, вспоминаются не случайно вычитанные фразы, хотя бы и евангельские, а то, чем мы живы на самом деле.

а полковник думал мысль
и
pазглядывал пыль на pемне
«если во
pы ходят по небесам
что мы делаем здесь, на земле? <...>»

То, что какие бы то ни было деяния «здесь, на земле» не приведут на небо и даже и не воспрепятствуют, сами по себе, туда попасть — факт. Но рекомендация «верить в себя» — это сомнительный ответ на вопрос «Что делать?» Разбойник взошел на небо верой, но была ли это вера в себя? Проведенная вскоре проверка показала, что нет: внутри «себя» — опять те же самые «я» и «ты», которые неспособны друг без друга прожить и сами же друг у друга жизнь отнимают[20]. В кого же тогда веровать? Кажется, все-таки именно видение разбойника подготовило, хотя и не сразу, совершенно новый для «Наутилуса» ответ: в реального Христа — а не в созданного, как раньше, по своему образу и подобию («Человек без имени» и даже «Боксер») или вычитанному из детской Библии («Прогулки по воде»).

4.     Реальный Христос и неуловимая Церковь

мне снилось что Христос воскрес
и жив как я и ты
идет несет незримый вес
а на руках бинты <...>
мне снилось Он мне позвонил
когда искал приют
и ненароком обронил
что здесь Его убьют            («Христос», альбом «Крылья»)

С любого литератора сталось бы написать, что Христос позвонил именно ему. Хотя это и верно — Христос «звонит» (по крайней мере, «стучит») к каждому. Действительная трудность в том, чтобы без иллюзий увидеть собственное место вблизи Христа:

мне снилось что Он пил вино
в подъезде со шпаной
[21]
и били до смерти Его
цепочкою стальной <...>
звучал Его последний смех
переходящий в стон
мне снилось я один из тех
с кем пил в подъезде Он

Так и бывает: если человек реально добирается до Христа, то он видит себя с Его убийцами. Это именно место разбойника — возможно, того самого, которого годом раньше видели в воздухе, но тогда от неожиданности недопоняли. Но лучше реальность, хотя бы и такая, чем какая-нибудь нелепо-романтическая «любовь ко Христу» у человека, который даже и не думал исполнять Его заповеди[22]. Теперь, когда Христа удалось узнать и запомнить, надо было приблизиться к Нему как-то иначе — уже не в толпе Его убийц. Но это и есть самое трудное: Христос не скрывается от убийц, но заставляет искать Себя тех, кто обращается к Нему с верою.

Поиски с «Наутилуса» продолжаются до сих пор. Разведгруппы под видом трех восточных царей каждый год нелегально проникают в Москву, где их каждый раз отлавливают как «чурок» («Три царя», альбом «Яблокитай»). Безрезультатными эти поиски назвать нельзя, так как волхвы уже выяснили, где и почему Христа нет: Его нет в московской церкви, где «на клиросе умильно спiвают менты», и куда поэтому три царя не заходят, нет Его и вообще на улицах города, где «слева поп с пистолетом, / справа в рясе бандит», — и нет Его там потому, что хозяин всего этого балагана — «черный князь», что «с охраною проходит в кабак», и именно там, а не в церкви совершается главное служение всей этой околоцерковной публики — неудобь сказуемый ритуал, которым одинаково повязаны все «попы» и «менты». «Младенец», впрочем, напоказ у них есть — но три царя видят, что «у младенца под носом тараканьи усы», и ладан со смирной ему не оставляют. С высоты «перелета» «в монгольскую степь» виделись «старые церкви непролазная грязь», а теперь, вблизи, стало видно, что грязь внутри этих когда-то православных церквей еще более непролазная, чем снаружи. Не «попы—бандиты—менты» захватили несчастные церкви, а в самих церквах стали служить другому богу, для чего стали подбираться другие служители.

Эта проблема ныне существует во всех некогда православных странах. Всюду произошло церковное разделение между официозным «мировым православием», которое ориентировано на эклектичную (то есть языческую) религиозность большинства современных людей, и сравнительно немногочисленными церквами, сохраненными мучениками и исповедниками соответствующих стран ради святоотеческого Православия.

Три царя не оставляют поисков, и есть все надежды думать, что когда-нибудь они достигнут цели: ведь они верно выбрали исходный пункт — страх смерти. Если бы Константин Леонтьев смог посмотреть на «Наутилус», то, возможно, ему припомнилась бы комната в Салониках в 1871 г., где он, лежа на диване, умирал от дизентерии в свои 40 лет, — и, глядя на висящий перед ним образ Божией Матери, он вдруг обрел веру и ощутил настоящий страх Божий... и уже через 2 часа встал тем Леонтьевым, которого теперь знаем мы[23]. Последние лет 10 плавания «Наутилуса» могли бы напомнить Леонтьеву те проведенные во всевозможных метаниях 10 лет, которые предшествовали комнате в Салониках. Эти годы начинались с «философской ненависти к формам и духу новейшей европейской жизни (Петербург, литературная пошлость, железные дороги, пиджаки и цилиндры, рационализм и т. п.)»[24] — с того, что можно назвать «рок-культурой XIX в.».

«Три царя видят на небе звезду», которая отводит их от главной опасности для верующих людей — попасть не на ту мессу — и когда-нибудь все-таки приведет к пещере, или к катакомбе, где лежит настоящий младенец.

Истинная Церковь вернулась в катакомбы, то есть стала с трудом различимой на фоне официозного «православия» нового языческого мира. Для того, кто будет ее искать, «старые церкви» — бесполезные ориентиры. Но она всегда близко: «Помни, что отнюдь не тем путем, которым заблудили, возвращаемся, но другим кратчайшим»[25].



[1]Иными словами, нас будет интересовать анализ на уровне истории идей, который необходимо отличать от анализа мифологических мотивов, сюжетов и т. п. (ср.: Е. А. Козицкая. Рецепция традиционных культурных мифов, «вечных образов» и сюжетов в современной русской рок-поэзии (на материале текстов группы «Nautilus Pompilius») // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Сб. 3. Тверь, 2000. 184–192). Различие такое же, как между анализом содержащегося в тексте сообщения и анализом языка, на котором текст написан. Первый опыт подобного подхода был сделан в рецензии: С. Дунаев. «Боже мой, не проси танцевать на погосте». Со сцены ушла наиболее спиритуальная группа 80-90-х гг. // НГ-Религии. 1998. № 5 (цит. по сайту газеты «Китеж», где была перепечатка: http://kitezh.onego.ru/nau.html): «Вячеслав Бутусов меньше других мэтров отечественного рока распространялся о религиозной составляюшей своего творчества. И песни его не изобиловали цитатами, и откровенных свидетельств чего-либо конкретного в них не было. И тем не менее только Наутилус можно по праву назвать группой, которой во многом удалось определить духовную температуру современной ей молодежи. Наутилус не заигрывал с религиозной темой — просто потому что других у него не было. Все xиты (кроме абсолютно попсового Апостола Андрея) были исполнены именно религиозного чувства — будь они о негодяях и ангелах, о любви или Чингисхане...». Здесь и далее при всех ссылках на публикации в Интернете имеется в виду состояние на 25 июля 2000 г.

[2]«Она читала мир как роман / а он оказался повестью» — первые слова песни «Взгляд с экрана», заставившей весь Советский Союз усвоить, что «Ален Делон не пьет одеколон» (альбом «Разлука», 1986). Здесь и далее, если иное не оговаривается, автором слов является И. Кормильцев, а музыки — В. Бутусов. Тексты цитируются по официальному сайту (которые соответствуют текстам на компакт-диске «Nautilus Pompilius. Погружение. Все песни, все клипы, вся история и фотоархив легендарной рок-группы», CIW 079706, М.: АО «Коминфо», 1996, –– за исключением двух альбомов 1997 г., «Яблокитай» и «Атлантида»), но в случаях разночтений с фонограммами собрания сочинений (на компакт-диске «Погружение» и изданного фирмой Dana Music для двух последних альбомов) предпочтение чаще отдается последним. «Канонического» текста песен «Наутилуса», по-видимому, не существует –– несмотря на наличие печатного собрания сочинений в виде книги: Nautilus Pompilius: Введение в наутилусоведение. М., 1997. Это доказывается многочисленными и, подчас, существенными разночтениями между исполняемыми и опубликованными текстами на компакт-диске «Погружение» (где открывающийся параллельно исполнению текст соответствует в точности тому, что поется, но текст, предлагаемый в качестве текста «канонического», может существенно отличаться).

[3]«Джульетта» (альбом «Наугад», 1990).

[4]Начав с «Джульетты», я немного «спрямляю» историю «Наутилуса». В действительности, в «Джульетте» — уже не первичная реакция на смерть, а первая попытка рефлексии. Первичная реакция была раньше. Ее наиболее известное проявление — любимая песня поклонников «старого» «Наутилуса» «Я хочу быть с тобой» (впервые в альбоме «Ни кому ни кабельность», 1987—1988). О значении этого «события» писал такой компетентный историк группы, как Питер Пауль Бажов («Малахитовая чекушка»): «Жил у нас в заводе, слыш-ко, парень неприметный. Бутусычем звать. Другие еще его Кормильцем звали, но это по незнанию. И вот, полюбил этот Бутусыч девку одну. Ой, шибко полюбил. А она возьми да и помри. Тут-то парень умишком и подвинулся», — так начинает свой сказ уральский критик. Однако, «Гостья» из «Переписки» справедливо привлекла мое внимание к еще более раннему обращению к той же теме –– «Свидание» из альбома «Невидимка» (1985): «а вот и невеста с косой на плече / саваном белым как легкой фатой / машет боится –– обратно ни с чем / крикнула страшно “пора дорогой!” // нет извини меня видно судьба / свадьбу отложим до худших времен / ты подожди я вернусь навсегда / будучи браком с тобой погребен» (текст В. Бутусова).

[5]И. Кормильцев, О. Сурова. Рок-поэзия в русской культуре: возникновение, бытование, эволюция // Русская рок-поэзия: текст и контекст. Сб. 1. Тверь, 1998. 4–32, особ. 30.

[6]Ср. в интервью Кормильцева после презентации первого альбома «нового» «Наутилуса» — «Чужая земля» (1991): «Жизнь — она сама по себе протест [против] смерти. Мы все как парашютисты, выброшенные без парашютов: летим и знаем, что разобьемся. Можно делать вид, что летишь, а можно протестовать против такого положения вещей, уходя в творчество, внутренний мир» (Н. Дмитриева. Бремя ответственности Наутилуса // Rock-FUZZ. 1991).

[7]Преп. Иоанн Лествичник (VII в.), Лествица VI, 4 (пер. Оптиной Пустыни).

[8]«Родившийся в эту ночь» (альбом «Наугад», 1990): «ты — тот кто дает нам жизнь / ты — тот кто дает нам смерть /  ты написал нас всех как рассказ / и заклеил в белый конверт».

[9]Вопросоответы к Фалассию, Предисловие и вопросоответ  61. Первый из этих текстов есть в рус. пер. С. Л. Епифановича (Творения преподобного Максима Исповедника. Кн. 2. М., 1993. С. 22–26), но он слишком конспективен, и его трудно понять без второго.

[10]В действительности, конечно, соотношение в людях обычности и необычности более сложное: обычны — все, но и необычны — тоже все. Об этом песня следующего альбома («Человек без имени», 1989) «Люди»: там сначала «мне нужен для дыхания другой газ», а потом уже и «им нужен для дыхания другой газ». И, как бы принимая эстафету, в следующем альбоме («Наугад») опять звучит «Падал теплый снег» — предлагая хоть какой-то, но все-таки другой, газ и заодно немного поясняя соседнюю с ним «Джульетту».

[11]Это подчеркивается и сквозным мотивом реки—течения: «они плыли по теченью / оно их принесло / нагими на холодный стол» («Падал теплый снег»); «эти реки текут никуда / текут никуда не впадая» («Эти реки», альбом «Чужая земля», 1991, которым открывается период «Титаника» и «позднего» «Наутилуса»); наконец, в самом «Титанике» — «20000» (количество суток в человеческой жизни): попытка зацепиться за некую «ты» не удается: «но теченье несло нас уже вдвоем / и вода отpажалась в лице твоем / двадцать тысяч дней и ночей пpойдет /
человек
pодился — человек умpет».

[12]Утрата крыльев ставит перед смертью: «я вижу — ты боишься открытых окон / и верхних этажей // и если завтра начнется пожар / и все здание будет в огне / мы погибнем без этих крыльев / которые нравились мне» («Крылья»). О том же очень наглядно — в композиции «Дыхание»: вдвоем остается в два раза меньше воздуха, и умрешь еще быстрее; и все это — на фоне праздника жизни прямо поверх нашей смерти («... что над нами — километры воды / что над нами — бьют хвостами киты» — радость природы такова, что играют не дельфины, а киты).

[13]Фатализм «Наутилуса» достиг пика в специальной композиции «Титаника» — «Негодяй и ангел»: «один pодится pогатым, бpат, / пеpнат pодится дpугой / но каким ты был таким ты и будешь: / видать ты нужен такой / небу котоpое смотpит на нас / с pадостью и тоской».

[14]Этим названием альбома обозначался перевод на русский «апельсина» (не простого, а «заводного»?) и, заодно, «Magical Mystery Tour» — одного из «наркотических» альбомов «Битлз» (1967). При переводе на русский реальность как она есть была подставлена вместо английской наркомании. Музыкальное ликование в «Апельсиновом дне» (последней композиция альбома) соотносится с «All We Need Is Love», приблизительно, так же, как «Элоиза» Бутусова с Бетховеном: «мы выйдем с тобой на крышу / и сядем на велосипед / это самая высокая крыша / и быстрый велосипед / — он увезет нас с тобою туда где всегда / горит апельсиновый свет». О еврайзийских просторах повествует композиция «9-ый скотч» [«скотч» = шотландское виски; эдакая вариация на тему блоковской «Незнакомки»...]: «мы остались с тобой в этом баре одни / за стеклом почему-то мелькают огни / и качается стойка  как будто мы едем в вагоне / через Черную степь где кочует Орда <...>». — Новый период «Наутилуса» начинался «перелетом» «от вечной зимы» — «в монгольскую степь» («Монгольская степь», альбом «Чужая земля»); но теперь мы проезжаем ее последние километры — и убеждаемся, что даже «китайцы тоже не знают» «зачем и куда едет поезд». Самым вероятным, однако, остается предположение, «что там впереди будет пропасть». Из этого всемирного «Яблокитая» найдется только один выход — там, где повстречаются «Сестры печали».

[15]Кстати, выяснилось, что ее зовут Полиной: оказалось, что и ее «...ожидание ждет / того что никогда не может произойти» («Утро Полины»). Для меня это самая загадочная песня «Нау», которая вовсе не сводится к сюжету сказки о мертвой царевне. Загадочного здесь то, что мне очень трудно предположить у Кормильцева сознательную вариацию на тему раннехристианской или позднеиудейской апокалиптики, да и имя «Полина» — явно из другого, неведомого мне, источника. Вероятно, он попал в фарватер пророка Иезекииля и Повести об Иосифе и Асенеф по протекции какого-нибудь англоязычного поэта (интересно, я угадал или нет?).

[16] Илья Кормильцев указывает в этом стихотворении на «скрытые цитаты» из Леонарда Коэна (интервью, данное В. Полупанову, «Наутилуса Помпилиуса больше нет и не будет?»). «Гостья» из «Переписки» указала мне на еще один возможный источник –- «Пир во время чумы» Пушкина, где Мери обращалась к Луизе: «Сестра моей печали и позора, на грудь мою приляг».

[17]Немного другой вариант развития тех же событий — «Во время дождя» («Яблокитай»): «я придумал тебя придумал тебя / от нечего делать во время дождя». Тут бы и радоваться, если хорошо придумал. Но нет: теперь непонятно, что с этой «тобой» делать: «слишком поздно пытаться тебя придумать назад», а ничего хорошего, видимо, ждать не приходится. Но выход найден: «ты уйдешь [вариант: навсегда] / вместе с тем / кто придумал тебя». Кстати, по одному из вариантов («пить до утра в ожиданьи рассвета» — а не «петь») вся ситуация «придумывания» оборачивается еще одним вариантом блоковской «Незнакомки».

[18]Подобные же поиски в чуть более ранний период — альбом «Человек без имени» (1989). Сам «Человек без имени», главный герой альбома, сконструирован классическим (для первобытных племен) способом: все ценимые оными племенами качества собираются в превосходной степени. «Боксер» из того же альбома (музыка Д. Умецкого, слова И. Кормильцева и Е. Аникиной) гораздо ближе к евангельскому Христу... но, в общем, все это богоискательство 1989—1991 гг. лучше всего объясняется фразой из того же «Боксера»: «когда я кусался или портил игрушки...» (Этим я не хочу умалить значение «Боксера» как интереснейшего этюда детской религиозности). Характерно, что уже в 1990 г. некоторый культ сверхчеловека, выразившийся особенно ясно в «Человеке без имени», был радикально переосмыслен в киносценарии (И. Кормильцева и Л. Порохни) так никогда и не снятого фильма «Никто из ниоткуда»: «сверхчеловек» этого фильма наделен весьма узнаваемыми признаками Антихриста, а его требование ко всему человеческому роду состоит именно в отказе от каких бы то ни было имен (первоначальный проект этого фильма возник в 1989 г. с названием «Человек без имени»).

[19]«Титаник» из одноименного альбома: «наши матpосы пpодали винт / эскимосам за бочку вина»; священник с судьею ищут виноватых, «но пpи свете молнии становится ясно: / у каждого pуки в кpови». Чтобы узнать, кто такие эскимосы, нужно обратиться на альбом раньше («Монгольская степь»): «эскимосские танки входят в города / глыбами льда на дымящихся башнях».

[20] «Клетка» (альбом «Крылья»); «Во время дождя» («Яблокитай»).

[21] Христа обвиняли именно в том, что он пьет вино со шпаной: Прииде Сын Человеческий ядый и пия, и глаголете: сей человек ядца и винопийца, друг мытарем и грешником (Лк. 7, 34).

[22] Исполнение заповедей — это единственный критерий любви ко Христу, о котором говорит Он Сам: Имеяй заповеди Моя и соблюдаяй их, той есть любяй Мя (Ин. 14, 21), — и о котором, боюсь, совершенно умалчивает русская литература...

[23] Позволю себе более полную цитату из Леонтьева (письмо к В. В. Розанову от 13-14 августа 1891 г.), т. к. она поясняет многое из сказанного выше о «Наутилусе»: «...я вдруг, в одну минуту, поверил в существование и в могущество этой Божией Матери, поверил так ощутительно и твердо, как если бы я видел перед собой живую, знакомую, действительную женщину, очень добрую и очень могущественную, и воскликнул: Матерь Божия! Рано! Рано умирать мне!.. Я еще ничего не сделал достойного моих способностей и вел в высшей степени развратную, утонченно грешную жизнь! Подыми меня с этого одра смерти. Я поеду на Афон, поклонюсь старцам, чтобы они обратили меня в простого и настоящего православного <...> и даже постригусь в монахи... <...> Через 2 часа я был здоров, все прошло еще прежде, чем явился доктор, через три дня я был на Афоне, постригаться немедленно меня отговорили старцы, но православным я стал очень скоро под их руководством. <...> Физический страх прошел, а духовный остался. И с тех пор я от веры и страха Господня отказаться уже не могу, если бы даже и хотел <...>. Религия не всегда утешение, во многих случаях она тяжелое иго, но кто истинно уверовал, тот с этим игом уже ни за что не расстанется!» (К. Н. Леонтьев. Избранные письма. 1854—1891 / Сост. Д. Соловьев. СПб., 1993. 588).

[24] Там же, 587.

[25]Преп. Иоанн Лествичник, Лествица V, 39 (пер. Оптиной пустыни). За помощь в работе над этой статьей сердечно благодарю Е. В. Лурье, О. В. Митренину, Д. Л. Рослякову, Гостью (Татьяну), vai, Тату (Н. Илюшкину), Zаратустру, Жука в Муравейнике aka Илью Кормильцева. Особая благодарность –– моему главному богословскому оппоненту Е. Павленко.

 

(Текст незначительно сокращен)

Сайт создан в системе uCoz